Однажды-2. Тем Ами, Рей, Мако, Минако, которые не нашли своей true love. Я напоследок улыбнусь тебе, побелев под гримом, а ты - двинешься мимо, "привет" сказав невзначай. Теперь ты, кажется, сделал все, чтоб я стала дымом, погасла и стала дымом. И я становлюсь им. Прощай (с) И.Богушевская Он не замечал меня, но я понимала, что музыке я не соперница. Пусть. Он играл на гитаре только ради игры на гитаре. А я неслышно напевала, сидя у окна. Потом осторожно поднималась и, покачиваясь на затекших ногах, направлялась на кухню готовить чай с бутербродами. Сладкий чай с бутербродами с колбасой. А может быть, чай был зеленым, несладким вовсе, самодостаточным? Или, возможно, крепкий кофе с оливками, морковный салат со сметаной и блинчики из ямса?.. Он не обращал внимания - молча выпивал и сьедал все, что я приносила ему. Ни словом, ни жестом не давал понять, нравится ли ему тертая со сметаной морковь, не слишком ли крепок кофе, не испортилась ли дешевая колбаса. Он пил зеленый чай огромными глотками - в три приема. Меня неизменно ужасало его пренебрежение ко вкусам, цветам и запахам, но я молчала и садилась рядом, чтобы снова, склонив голову, вторить нехитрой мелодии. Все, кто слышал раньше, как я пою, восхищались. Прочили мне карьеру певицы. Звезды. А вот я выбрала его, и мой голос не вылетал больше за пределы этой крохотной комнатки, слегка приправленный шумом мегаполиса за окнами, сплетался лишь со звуками его гитары. Кажется, только за это он меня и терпел. И, знаете, ему было абсолютно плевать - грубо, но как есть - на мои рыжие кудряшки, закрывающую один глаз чёлку. На зеленые искорки в серых глазах. А иногда - и на серые в зеленых. На золото тяжелых, аккуратно уложенных локонов. На блики света, играющие с абсолютной чернотой пышной гривы. На васильковую синеву радужки. На русые короткие прядки. На курносый нос, на нос греческий... Он не любил красоту. (я знаю, что это звучит беспомощно). И ему было двадцать два, а может, двадцать три. Двадцать четыре. Двадцать семь... Однажды утром - я спокойно спала - он поднялся с дивана, собрал всё самое необходимое, кинул на стол несколько мятых купюр - кажется, всё, что у него было, и летящим своим почерком набросал пару строк. Неизвестный какой-то адрес, и единственное слово, единственное на листочке, единственное сказанное им лишь и именно мне за все долгие, долгие годы ожидания... "Однажды". Но проснулась я только от хлопка двери. Обыденного, домашнего. Последнего... *** Город, ночь. Город, крыша старого кирпичного дома. Звезды, новая, робкая еще луна. Ночь. Крыша старого дома... силуэт у самой кромки. - Может быть, я всегда была с тобой рядом, только ты не замечал... Молчишь? Она понимающе улыбается и сминает в кулаке бумажку с адресом. - В любом случае, это теперь не имеет значения... Слёзы уносит со щек ветер - куда-то вниз, в тысячи огней, в ночную жизнь. Унесёт ли он и воспоминания, или ветру такое не по силам? Он идет по ночным улицам, запахнув осенний плащ; летящей походкой танцора, или может быть, фехтовальщика - шаг за шагом, оставляет позади дома, дворики и парки. Рыжие лучи фонарей запутываются в волосах, делая и их цвета огня, а он давит отражения лучей во вчерашних лужах каблуками ботинок. Поправляет на плече ремешок дорожной сумки, останавливается на мгновение - закурить. Его никто не любит, и он никого не любит тоже. Страшный зверь Нелюбовь прячется в уголках губ, приподнятых в вечно-ироничной усмешке; и в уголках глаз тоже можно увидеть равнодушие - усталое, давнее. Таков пепел догоревшего костра. Таковы стаи ищущих южного тепла птиц. Холодный осенний ветер кидает ему в лицо несколько капель воды. Он слегка морщится и, не взглянув на ясное звездное небо, открывает зонт. (c) Kamome